Амедео Модильяни "Анна Ахматова" (1911)

23 июня исполняется 125 лет со дня рождения Анны Ахматовой

Ахматова говорила о себе: «Я – как петербургская тумба». Это значит – вросшая в землю этого города, слившаяся с ним. Действительно, царственный образ Ахматовой нельзя представить себе в отрыве от образа Петербурга-Петрограда-Ленинграда. И все-таки большое место в ее жизни занимала и Москва. В частности, здесь состоялась ее единственная встреча с Мариной Цветаевой.

Фото: Olga Della-Vos-Kardovskaya

Это на портретах в школьных кабинетах литературы Пушкин висит с Лермонтовым голова к голове, Толстой мирно соседствует с Достоевским. В реальности многие классики, чьи имена произносятся через запятую, никогда не встречались. Лермонтов не успел увидеть своего кумира Пушкина воочию, а Достоевский и Толстой, не любившие друг друга, встретиться ни разу не захотели. Вполне могли разминуться во времени и две крупнейших женщины-поэта (обе не любили слово «поэтесса») ХХ века.

Марина Цветаева

Цветаева и Ахматова испытывали друг к другу интерес, но со стороны Марины Ивановны он был явно сильнее. Цветаева полюбила стихи Ахматовой еще в 1912 году, прочитав сборник «Вечер». Посвящала ей стихи (цикл «К Ахматовой» 1916 года), забрасывала ее эмоциональными посланиями, а та отвечала сдержанно, ссылаясь на «аграфию» - утрату способности к письму. До 1922 года так и не успели встретиться (все-таки одна в Москве, другая – в северной столице), а потом Цветаева уехала в эмиграцию и на родину вернулась лишь через 17 лет, в 1939 году.

Осенью 1940 года Цветаева прочла новый сборник Ахматовой «Из шести книг» и оказалась поражена, не почувствовав никакого роста любимой поэтессы, никакой духовной эволюции: «старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы, сходящие (и сводящие) на нет... (…) Но что она делала: с 1914 г. по 1940 г.? Внутри себя, Эта книга и есть «непоправимо-белая страница»...» Цветаевой показалось, что ее былая любовь к поэзии Ахматовой была ошибкой, наваждением: «Просто был 1916 год, а у меня было безмерное сердце, и была Александровская слобода, и была малина и была книжка Ахматовой... Была сначала любовь, потом - стихи…» Странно, что Цветаева не догадалась, что в условиях советской цензуры поэт может печатать далеко не все, что хотел бы…

Поэты Николай Степанович Гумилев (слева), Анна Андреевна Ахматова (справа) и их сын Лев

«Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно», - писала Ахматова в 1959 году. Об их единственной встрече, продолжавшейся два дня – 7 и 8 июня 1941 года – известно очень мало. Цветаева ничего рассказать об этом не успела. Ахматова тоже особенно не распространялась. Подробности остались только в воспоминаниях знакомых и квартирных хозяев.

В начале июня 1941 года Ахматова приехала в Москву, хлопотать за своего арестованного сына, Льва Гумилева. Остановилась, как всегда, у своего друга Виктора Ардова, на Большой Ордынке, 17, кв. 13, в маленькой комнатке на втором этаже, прозванной «шкафом». Узнав, что Цветаева хочет ее видеть, поэтесса позвонила и сказала два слова: «Говорит Ахматова». «Я вас слушаю», - спокойно ответила Цветаева. Ахматова пригласила ее на Ордынку. Разговор прошел наедине. «О самой встрече Ахматова сказала только: «Она приехала и сидела семь часов». Так говорят о незваном и неинтересном госте», - вспоминала Лидия Чуковская. Содержание беседы навеки осталось тайной. Писательница Ольга Новикова в повести «Безумствую любя» (2005) предприняла попытку художественно домыслить его. Ахматова спросила, есть ли у Цветаевой известия о судьбе арестованных мужа и дочери, и Цветаева сразу стала рассказывать, как посылает передачи Сергею и Ариадне.

«Анна встала с дивана, подошла к Марине, со спины обхватила за плечи, подняла ее, послушную, и повлекла за собой.

В узкой маленькой каморке с высоким потолком они, не заметив, просидели несколько часов. Анна с поджатыми ногами на кровати, Марина - на стоящем впритык стуле.

Близость...

В такой тесноте либо искрит - тогда двое отлетают друг от друга в разные стороны, - либо притягивает.

Сначала обе молчали. Застыли возле океана тишины - тихого океана, - и каждая опасалась ступить в него босой, оголенной душой: вдруг обожжет...

Первый шаг сделала Анна…».

Фото: Еврейский музей и центр толерантности

Ахматова, по версии Ольги Новиковой, прочитала вслух посвященное ей стихотворение Цветаевой 1916 года «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!..», Цветаева потом – свою «Поэму воздуха», а Ахматова – вторую главу своей «Поэмы без героя».

Цветаева – это уже не фантазия, а свидетельство Ахматовой из ее дневниковых воспоминаний 1959 года – язвительно отозвалась: « Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об Арлекинах, Коломбинах и Пьеро». Образы показались ей несвоевременными, пришедшими из рафинированной культуры Серебряного века. Но и Ахматовой не понравилась «Поэма воздуха» . В дневниковой записи 1959 года она отзывается о ней так: « Марина ушла в заумь… Ей стало тесно в рамках Поэзии… Ей было мало одной стихии, и она удалилась в другую или в другие». «В поэме Ахматовой Цветаева не вычитала трагичности времени, трагичности бега времени. В поэме Цветаевой Ахматова не восприняла трагичности бытия поэта в мире. Так произошла эта невстреча, - в быту. А в бытии - столкновение двух начал: аполлонического и дионисийского…», - пишет биограф Цветаевой Анна Саакянц.

На следующий день великие женщины встретились снова, но уже не у Ардова, а в Александровском переулке, д. 43, кв. 4, у друга Ахматовой Николая Харджиева. Хозяин потом вспоминал:

« Цветаева говорила почти беспрерывно. Она часто вставала со стула и умудрилась легко и свободно ходить по моей восьмиметровой комнатенке. Меня удивлял ее голос: смесь гордости и горечи, своеволия и нетерпимости. Слова «падали» стремительно и беспощадно, как нож гильотины. Она говорила о Пастернаке, с которым не встречалась полтора года (…), снова о Хлебникове (…), о западноевропейских фильмах (…). Говорила о живописи, восхищалась замечательной «Книгой о художниках» Кареля ван Мандера (1604), изданной в русском переводе в 1940 году.

Эту книгу советую прочесть всем, - почти строго сказала Марина Ивановна.

Анна Андреевна была молчалива. Я подумал: до чего чужды они друг другу, чужды и несовместимы. Когда Цветаева, сопровождаемая Т.Грицем, ушла, Ахматова сказала: - В сравнении с ней я телка».

Что она имела в виду? Может, свою внешнюю безмятежность, спокойствие, величавость, особенно заметные на фоне экзальтированной и эмоциональной Цветаевой?

Еще известно, что в один из этих дней Ахматова и Цветаева вместе сходили в театр. «Человек, стоявший против двери (но, как всегда, спиной), медленно пошел за нами, - вспоминала Ахматова в 1963 году. – Я подумала: «За мной или за ней?»».

Цветаева так и не узнала, что Ахматова еще 16 марта 1940 года написала стихотворение «Поздний ответ».

Невидимка, двойник, пересмешник.
Что ты прячешься в черных кустах.
То забьешься в дырявый скворечник,
То мелькнешь на погибших крестах.
То кричишь из Маринкиной башни:
«Я сегодня вернулась домой.
Полюбуйтесь, родимые пашни,
Что за это случилось со мной.
Поглотила любимых пучина,
И разрушен родительский дом».
Мы с тобою сегодня, Марина,
По столице полночной идем,
А за нами таких миллионы,
И безмолвнее шествия нет,
А вокруг погребальные звоны,
Да московские дикие стоны
Вьюги, наш заметающей след.

Анна Андреевна не прочла ей его при встрече. « А теперь жалею, - говорила она в 1956 году Лидии Чуковской.- Она столько стихов посвятила мне. Это был бы ответ, хоть и через десятилетия. Но я не решилась из-за страшной строки о любимых». Действительно, строка «поглотила любимых пучина» только обострила бы у Цветаевой боль и страх за ее арестованных близких.

Через две недели после встречи Ахматовой и Цветаевой началась Великая Отечественная война. А через два с небольшим месяца Цветаева покончила с собой в эвакуации. Ахматова пережила ее на 25 лет. В поздние годы она вспоминала о ней мало и равнодушно и не раскаивалась в своей холодности при встрече. Но в стихотворении 1961 года Цветаева входит в своеобразный квартет великих поэтов, который образуют Мандельштам, Пастернак и она сама:

Все мы немного у жизни в гостях,

Жить - этот только привычка.

Чудится мне на воздушных путях

Двух? А еще у восточной стены,

В зарослях крепкой малины,

Темная, свежая ветвь бузины…

Это - письмо от Марины.

Анна Ахматова и Марина Цветаева
07. 06. 1941
Подожди, Анна, еще рано. Останься со мной.- Неистово зашептала Марина, приподнимаясь на кровати. Анна бросила на подругу печальный взгляд и откинула прядь черных, но уже седеющих волос с лица, чтобы получше разглядеть Марину. Она вспоминала, как обнимали ее эти сильные руки, какие сумасшедшие слова шептали эти губы вчера. И она сама, замужняя женщина, отвечала на все безумства, предлагаемые Мариной. Как она называла ее? Маришка!? Пожалуй, вчера они действительно выпили лишнего. Анна отвернулась, она не хотела больше вспоминать об этом позоре, она не хотела думать о том, как выйти сухой из этой неприятной ситуации. Марина смотрела на любовницу, широко распахнув глаза, изучая каждую складочку на ее лице, каждую выпуклость на теле.
- Какая же вы красивая, Анна. Представьте, какое впечатление мы на всех воспроизведем, когда мы с вами вместе будем заходить в писательский клуб!
На мгновение Анна прикрыла глаза, невольно представив, как две высокие красивые женщины заходят в дверь клуба, как все оборачивают головы, смотрят, смотрят. Если они будут вместе, как красиво все получится! Анне было все равно, что скажут люди, муж... Она подумала о том, с каким ехидством, перерастающем в уважение, посмотрят на них другие женщины. Она подумала, как хорошо все выйдет, но... Она не захотела остаться, что-то настойчиво потянуло ее прочь из ненавистной квартиры. Марина с обожанием смотрела, как Анна надевает лифчик и прозрачные чулки, как застегивает пуговки на платье. Она плавает в строчках стихотворения, которое хочет посвятить любимой. Марина не замечает, как Анна решительно собирает разбросанные по полу вещи обратно в сумку и делает несколько шагов в сторону двери.
-Подождите, Анна! Куда же вы? - Марина с тоской смотрит на Анну, стоящую в дверях- Скажите, что мы еще увидимся!
-Нет, Марина, прости. Прощай.
Анна выскользнула за дверь. Марина смотрела в потолок и тихо шептала:
-До свидания... До свидания... До свидания...
Она была готова отдать все, что у нее есть, но Анна не взяла этого... Марине не плакала, она поняла, что полюбила. Притом сразу, по-настоящему и навсегда...

Справка.
Единственная встреча между Анной Ахматовой и Мариной Цветаевой состоялась 7 июня 1941 года в Москве.

Из воспоминаний В.Е. Ардова: «Волнение было написано на лицах обеих моих гостий. Они встретились без пошлых процедур «знакомства». Не было сказано ни «очень приятно», ни «так вот Вы какая». Просто пожали друг другу руки… Когда Цветаева уходила, Анна Андреевна перекрестила её». Цветаева посвятила Ахматовой сборник «Версты»,изданный в 1922 году, и 11 стихотворений, адресованных непосредственно Ахматовой в сборнике «Версты», вышедшим за год до этого. Ей же позднее было перепосвящена поэма «На красном коне», посвященная первоначально Евгению Ланну. Позднее, 31 августа (старого стиля) 1921 года, Цветаева писала Ахматовой, в какое горе ее поверг слух о смерти Ахматовой, и сообщала: «… Скажу Вам, что единственным – с моего ведома – Вашим другом (друг –действие!) – среди поэтов оказался Маяковский, с видом убитого быка, бродившего по картонажу « Кафе поэтов»….

Марина Цветаева
АННЕ АХМАТОВОЙ

Узкий, нерусский стан -
Над фолиантами.
Шаль из турецких стран
Пала, как мантия.

Вас передашь одной
Ломаной черной линией.
Холод - в весельи, зной -
В Вашем унынии.

Вся Ваша жизнь - озноб,
И завершится - чем она?
Облачный - темен - лоб
Юного демона.

Каждого из земных
Вам заиграть - безделица!
И безоружный стих
В сердце нам целится.

В утренний сонный час,
- Кажется, четверть пятого, -
Я полюбила Вас,
Анна Ахматова.

Стоит лишь произнести эти имена, как память воскрешает определенные воспоминания. Во-первых, с именами Ахматовой и Цветаевой связана новая страница русской поэзии. В литературе появилась, так называемая, «женская» поэзия. Действительно, едва ли не впервые в истории литературы женщина обрела голос, впервые из объекта поэтического чувства женщина стала в поэзии лирическим героем. Исконно женское появится в поэзии тоже впервые. Лирическая героиня внесет в поэзию новое умение видеть и любить человека.

Вспоминается «бремя поэта». Нелегкое бремя. Тем более, если это «бремя» поэта – женщины. Ведь поведав «городу и миру» «о времени и о себе», она отдает себя, свое имя, свое творчество в руки читателя, и оно неизбежно обрастает легендами и мифами. Сопровождали они всю жизнь и их. Особенно много их выпало на долю А. Ахматовой, в творческой судьбе которой всегда было сплошное неблагополучие. Отголоски его доходят и до наших дней (я имею в виду появившуюся на книжном рынке книгу Т. Катаевой «Анти – Ахматова»). Горька судьба поэтов всех времен. В моей же памяти имена Анны Ахматовой и Марины Цветаевой оставили самые проникновенные воспоминания.
Они прожили жизнь по-разному. Но каждой из них пришлось испить свою чашу страданий. Но они не переставали писать всегда о событиях героической истории нашей страны. Их стихи перешли в будущее. И это будущее – в сегодняшнем дне.
Я не скажу, что мое открытие Ахматовой и Цветаевой уже состоялось, оно у меня, наверное, еще впереди. Но у меня сложился свой круг стихов, которые я постоянно перечитываю. Это те стихи, которые в отличие от школьных заданий, я не анализирую с точки зрения выразительных средств языка, размера стиха (ямбом или хореем написано оно); они отозвались во мне, вызвали какое-то встречное движение моей души:

Мне нравится, что вы больны не мной,
Мне нравится, что я больна не вами,
Что никогда тяжелый шар земной
Не уплывает под нашими ногами.
Мне нравится, что можно быть смешной –
Распущенной – и не играть словами,
И не краснеть удушливой волной,
Слегка соприкоснувшись рукавами.

И кто в этом поэтическом откровении не узнает Цветаеву – поэта, чье имя нельзя спутать ни с кем другим. Стихи ее можно узнать безошибочно – по особому распеву, неповторимым ритмам, не общей интонацией. Есть три вещи, которые мы воспринимаем сердцем, чувством – это поэзия, музыка и живопись. По-моему, в этом цветаевском шедевре есть все. Только равнодушный не поймет, что это о любви. О любви, которой нет, но о которой так мечтает лирическая героиня. Какая музыкальность в этих повторах «мне нравится…», какое живое сравнение «вы больны не мной…», «я больна не вами» (любовь – это всегда боль, страдание). В восхищение приводит чисто цветаевское, не общее, не характерное для других – «за наши негулянья под луной». И как аккордное звучание, наполненное такой лирической грустью:

За то, что вы больны – увы! (вот это трогательно грустно!) — не мной,
За то, что я больна – увы! – не вами!

Так и хочется сказать: вот оно женское умение видеть и любить человека, хотя бы в мечтаниях, надеждах. Невольно сравниваю с другим:

Есть в близости людей заветная черта,
Ее не перейти влюбленности и страсти, —
Пусть в жуткой тишине сливаются уста
И сердце рвется от любви на части.

И дружба здесь бессильна, и года
Высокого и огненного счастья,
Когда душа свободна и чужда
Медлительной истоме сладострастья.

Стремящиеся к ней безумны, а ее
Достигшие – поражены тоскою…
Теперь ты понял, отчего мое
Не бьется сердце под твоей рукою.

А это уже ахматовское. О чем оно? Тоже о любви. Счастливой и несчастной одновременно, облагораживающей, одухотворяющей жизнь и заставляющей страдать. И чаще всего – с трагической развязкой («Теперь ты понял, отчего мое не бьется сердце под твоей рукою»).
Здесь все просто, строго, благородно и лаконично. Духовный мир лирической героини отличается внутренней гармонией, душевной стойкостью, уравновешенностью. Стих отличается четким ритмом («сердце рвется от любви», «не бьется сердце под твоей рукою»). Чувствуется точная рифма, внутренняя сдержанность героини в своем чувстве любви. О несостоявшейся любви, но как по-разному.
Надежда, предчувствие, первая встреча, измена, боль, разрыв, родная земля – вот с этим богатым духовным миром человека знакомят нас два поэтических женских голоса.
Уехала из революционной России М.Цветаева, ей пришлось испить горькую чашу одинокой эмигрантской судьбы, изранить свою душу вдали от Родины, но всегда помня о ней и возвращаясь к ней в стихах:

Рябину
Рубили
Зорькою.
Рябина –
Судьбина
Горькая.
Рябина –
Седыми
Спусками…
Рябина!
Судьбина
Русская.

Я не стану обращать внимание, куда происходит смещение ударения. Мне важно другое – душевное состояние героини. Так рвать на части одно слово может человек, у которого душа от страданий рвется на части. «Рваный стих» Цветаевой только усиливает наше ощущение «срубленной судьбы».
А вот другое, ставшее хрестоматийным, — «Тоска по родине…». Надо сказать, что понять Цветаеву, войти в ее художественный мир для нас не так-то просто. «Я одна с моей большой любовью к собственной моей душе», – и в этих словах первооснова понимания ее стихов. Вот потому смысл ее стихов станет понятным после нескольких прочтений. Для понимания ее стихов важнее всего постичь ее внутреннее содержание, ее душевное состояние. А его разгадать не так-то просто. Я читаю строки стихотворения «Тоска…»:

Тоска по родине! Давно
Разоблаченная морока!
Мне совершенно все равно –
Где совершенно одинокой
……………………………….
Как бы споря с воображаемым оппонентом, лирическая героиня пытается доказать, что ей абсолютно все равно: «и ностальгия не что иное, как «разоблаченная морока», и дом «как госпиталь или казарма». Ей все равно, «где не ужиться» и «где унижаться».
Полное безразличие к миру и к своему в нем существованию. Но вот я дохожу до строк:

Остолбеневши, как бревно,
Оставшееся от аллеи,
Мне все-равны, мне все-равно,
И, может быть, всего равнее –
Роднее бывшее – всего
Все признаки с меня, все меты,
Все даты – как рукой сняло:
Душа, родившаяся – где-то

Всего роднее, оказывается,- бывшее, минувшее, невозвратное. Дороже всего для Цветаевой – погружение в свою душу, в ее истоки, прародину своего «я»:

Всяк дом мне чужд, всяк храм мне пуст,
И все – равно, и все-едино.
Но если по дороге – куст
Встает, особенно – рябина…

И опять «встает – рябина». Куст с осенней горькой ягодой… «Мне все равно…».И лишь вид рябинового куста сменяет обжигающей горечью – воспоминанием о тех близких людях, из круга которых «вытолкнута» она в жизнь, как она есть». Таково мое восприятие и понимание поэтического голоса Цветаевой:

Все повторяю первый стих
И все переплавляю слово:
«Я стол накрыл на шестерых…»
Ты одного забыл – седьмого

Невесело вам вшестером.
На лицах – дождевые струи…
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть – седьмую…

Стихотворение М.Цветаевой, написанное в год ее смерти. Здесь, у последней черты, все чувства Марины Цветаевой достигли своего абсолюта. Тоска полнейшего одиночества от сознания, что в этой жизни оказалась седьмой, лишней, забытой. Трагическое ощущение собственной ненужности. И как роковое убеждение, что она ничего не умеет, паралич воли… И – тупик:

Пора снимать янтарь,
Пора менять словарь,
Пора гасить фонарь
Наддверный…

«Так край родной меня не уберег…» Но сохранил память.
Она подвергалась гонениям, травлям. На ее голову обрушивались толики хулы и кары. Жизнь почти всегда в бедности и в бедности умереть. Познать, может быть, все лишения, кроме лишения Родины – изгнания. Это я о судьбе поэтического голоса Анны Ахматовой. «Мне счастливой не бывать», — так о себе скажет она. И все-таки счастливая, потому что была женским поэтическим голосом героической истории нашей страны, потому что не переставала писать всегда. Много воспоминаний, мифов, легенд существует вокруг имени А.Ахматовой. Среди всех есть и воспоминания Иосифа Бродского, который скажет о ней, что «такие поэты, как она, просто рождаются». А слова поэта о поэте дорогого стоят. Глубоко личный лиризм; стих, тяготеющий к народному говору, к ладу народной песни. Рифмы легки, размер, стиха не стесняющий. Так просто и с голосом такой поэтической силой о любви может сказать только Ахматова:

Сжала руки над темной вуалью…
«Отчего ты сегодня бледна?..»
-Оттого что я терпкой печалью
Напоила его допьяна.

Как забуду? Он вышел, шатаясь,
Искривился мучительно рот,
Я сбежала, перил не касаясь,
Я бежала за ним до ворот

Задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было. Уйдешь, я умру».
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».

Вот таков лирический герой у Ахматовой – человек сильный и мудрый. Любовь в женском понимании Ахматовой – это не только любовь – счастье, тем более благополучие. Часто и слишком часто – это страдание, «больная» любовь.
Но в поэзии Ахматовой есть еще одна любовь – к родной земле, к Родине, к России:

Мне голос был. Он звал утешно,
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда.
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».
Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.

Всего одна фраза: «Руками, я замкнула слух…» Не от искушения, не от соблазна, а чтоб «не осквернила». И отвергается мысль не только об отъезде из России, но и возможность иного, «нового имени». Такова жизненная позиция Ахматовой. Такова родная земля в её понимании. Её, родную землю:

В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
………………………………
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно – своею.

Любовь к Родине у Ахматовой – это все. Будет Родина – будет жизнь, дети, стихи. Нет ее – ничего нет. А потому свои «военные» стихи Ахматова начинает так, как начинается солдатская служба – с присяги – клятвы:

И та, что сегодня прощаемся с милым, —
Пусть боль свою в силу она переплавит,
Мы детям клянемся, клянемся могилам,
Что нас покориться ничто не заставит.

А когда я читаю «Мужество», понимаю, что это уже не личные, это есть настоящая гражданская лирика:

Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями лечь,
Не горько остаться без крова,-
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово
Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

И невольное преклонение испытываешь перед этими мужественными «дамскими» стихами; чувство восхищения оставляет в душе характер ахматовской героини.
И Ахматову, и Цветаеву можно любить по-разному. Но одно их объединяет определенно: они жили в эпоху героической истории нашей страны, они видели события, которым не было равных. Они – голос эпохи. Они и сегодня знакомят нас с богатым духовным миром своей лирической героини, обогащают наш внутренний мир, помогают нам пережить, испытать еще не знакомые состояния любви, ревности, ненависти, отчаяния, предательства.
И самое главное: «женские» стихи А.Ахматовой и М.Цветаевой воспитывают в нас чувства гражданина своей страны, помогают осознать, что Родина для человека «не есть условность территории, а непреложность памяти и крови. Не быть в России, забыть Россию – может бояться лишь тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри – тот потеряет ее лишь вместе с жизнью…». Родина – это что судьба, или, по-народному – доля. Доля – судьба Родины и человека – нераздельны.

Лично встречались лишь однажды, чему предшествовало их многолетнее общение: поэтессы переписывались, отправляли друг другу подарки и посвящали стихи. Но были между ними и литературное соперничество, и сплетни, и даже обиды.

С поэзией Ахматовой Цветаева познакомилась в 1912 году, когда прочла сборник «Вечер».

«О маленькой книжке Ахматовой можно написать десять томов - и ничего не прибавишь… Какой трудный соблазнительный подарок поэтам - Анна Ахматова» .

Марина Цветаева

Десять лет спустя, в 1922 году, Цветаева посвятила Анне Ахматовой сборник «Версты», 11 стихотворений в котором адресованы непосредственно ей. Остро переживала Марина Цветаева и якобы «смерть» Ахматовой, слух о которой ходил после ареста Николая Гумилева.

«…Скажу Вам, что единственным - с моего ведома - Вашим другом (друг - действие!) - среди поэтов оказался , с видом убитого быка бродивший по картонажу «Кафе поэтов»…»

Марина Цветаева

По воспоминаниям современников, например поэта Георгия Адамовича, ранние стихи Цветаевой сама Анна Ахматова не оценила, отзывалась о них «холодновато». В 1920-е годы композитор Артур Лурье заметил Ахматовой: «Вы относитесь к Цветаевой так, как Шопен относился к Шуману» , - имея в виду, что Шуман боготворил Шопена, а тот отделывался от «поклонника» лишь уклончивыми замечаниями. А спустя почти 40 лет на прямой вопрос Адамовича о поэзии Цветаевой Ахматова ответила даже с обидой: «У нас теперь ею увлекаются, очень ее любят, даже больше, чем Пастернака» .

Но известно и другое, трогательное и теплое, письмо Анны Ахматовой к Цветаевой: «Дорогая Марина Ивановна, меня давно так не печалила аграфия, которой я страдаю уже много лет, как сегодня, когда мне хочется поговорить с Вами. Я не пишу никогда и никому, но Ваше доброе отношение мне бесконечно дорого. Спасибо Вам за него и за посвящение поэмы. До 1 июля я в Петербурге. Мечтаю прочитать Ваши новые стихи. Целую Вас и Алю. Ваша Ахматова» .

Летом 1941 года Анна Ахматова приехала в «по Левиным делам» - постараться похлопотать за арестованного сына, . Поэтесса узнала, что Цветаева хотела ее видеть («А Борис Леонидович [Пастернак] навестил Марину после ее беды и спросил у нее, что бы ей хотелось. Она ответила: увидеть Ахматову»), и пригласила ее в квартиру писателя Виктора Ардова на Большой Ордынке, где остановилась сама.

Встреча состоялась 7 и 8 июня 1941 года. Сведений о ней сохранилось очень немного. писал возвышенно: «Волнение было написано на лицах обеих моих гостий. Они встретились без пошлых процедур «знакомства». Не было сказано ни «очень приятно», ни «так вот Вы какая». Просто пожали друг другу руки… Когда Цветаева уходила, Анна Андреевна перекрестила ее» . Публицист Лидия Чуковская, также лично знакомая с Ахматовой, вспоминала: «О самой встрече Ахматова сказала только: «Она приехала и сидела семь часов». Так говорят о незваном и неинтересном госте».

Сама Ахматова, по записям писательницы Лидии Чуковской, вспоминала о ней более прозаично: говорила, что Цветаева чуть ли не молча просидела в квартире Ардовых семь часов, а до этого капризничала, что может ехать только трамваем. Впрочем, на следующий вечер Цветаева снова присоединилась к компании Ахматовой, Чуковской и Ардова и пила с ними вино.

Вероятнее всего, «московское свидание» несколько разочаровало обеих поэтесс: слишком долог к нему был путь и слишком высоки были ожидания от встречи. В записях 1961 года Анна Ахматова вспоминала: «Страшно подумать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-летней любви, которая оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда… мне хочется просто «без легенды» вспомнить эти Два дня» .

Мне кажется, что Марине Ивановне очень не хватало в жизни такой вот влюбленности, почитания и преклонения, которые выпали на долю Анны Андреевны и в которых, быть может, в той или иной степени нуждается каждый поэт. Когда Лиза Тараховская, прочтя в Голицыно «Повесть о Сонечке», сказала Марине Ивановне, что ей представляется нескромным писать о преклонении и даже влюбленности Голлидэй, то — как я уже рассказывала — Марина Ивановна ответила: «Я имею на это полное право, я этого заслуживаю». Да, она этого заслуживала... И сама она умела преклоняться перед талантом и в молодости со всей своей безмерностью была влюблена в Ахматову. Зимой 1916 года она ездила в Петербург в надежде застать там Ахматову и познакомиться с нею, но Ахматова в это время хворала, жила в Царском Селе, и Марина Ивановна, читая петербуржцам свои стихи, читала так, «как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой. Мне мой успех нужен как прямой провод к Ахматовой...»

И позже в письме к Анне Андреевне: «На днях буду читать о Вас — в первый раз в жизни: питаю отвращение к докладам, но не могу уступить этой чести другому! Впрочем, все, что я имею сказать, — осанна!»

И — посылая книги Ахматовой в Петербург на подпись: «Не думайте, что я ищу автографов, — сколько надписанных книг я раздарила! — Ничего не ценю и ничего не храню, а Ваши книжечки в гроб возьму под подушку!» Ахматова принимает все как должное и благосклонно надписывает ей свои книги, но встретятся они только в 1941 году в Москве, доживающей, дотягивающей последние предвоенные дни...

Но еще до этого, до встречи, еще в октябре 1940 года в руки Марины Ивановны попадет последняя книга стихов Ахматовой, изданная в 1940 году, и попадет в тот момент, когда она приступит к составлению своей собственной книги для Гослитиздата. Быть может, даже кто-то дал ей специально книгу Ахматовой, чтобы уверить ее, что книга чистой лирики все же может быть издана. Марина Ивановна записала тогда в своей тетради:

«Нынче, 3-го, наконец, принимаюсь за составление книги...

Да, вчера прочла — перечла — почти всю книгу Ахматовой и — старо, слабо. Часто (плохая и верная примета) совсем слабые концы; сходящие (и сводящие) на нет. Испорчено стихотворение о жене Лота. Нужно было дать либо себя — ею, либо ее — собою, но — не двух (тогда была бы одна: она).

...Но сердце мое никогда не забудет
Отдавшую жизнь за единственный взгляд.

Такая строка (формула) должна была даться в именительном падеже, а не в винительном. И что значит: сердце мое никогда не забудет... — кому до этого дело? — важно, чтобы мы не забыли, в наших очах осталась —

Отдавшая жизнь за единственный взгляд...

Ну, ладно...

Просто, был 1916 год, и у меня было безмерное сердце, и была Александровская Слобода, и была малина (чудная рифма — Марина), и была книжка Ахматовой... Была сначала любовь, потом — стихи...

А сейчас: я — и книга.

А хорошие были строки: ...Непоправимо-белая страница... Но что она делала: с 1914 г. по 1940 г.? Внутри себя. Эта книга и есть «непоправимо-белая страница...»

Но чего же ждала Марина Ивановна от книги Ахматовой? Ведь она сама в своей блистательной статье «Поэты с историей и поэты без истории» писала о том, что есть поэты с развитием и есть поэты без развития, есть поэты с историей и есть поэты без истории, и себя причисляла к первым — поэтам с развитием, поэтам с историей, потому и проделала столь гигантский путь от «Вечернего альбома» до той Цветаевой, которой она стала теперь. А Ахматову она считала поэтом без истории, без развития, чистым лириком; такие поэты, по определению Марины Цветаевой, рождаются «с готовой душой» — они уже с самого начала своего творческого пути выявляют себя целиком и полностью и в нескольких строках дают как бы «формулу всей жизни»...

Когда-то, полемизируя с теми, кто упрекал Ахматову, что та писала: «Все о себе, все о любви», Марина Ивановна возражала: «Да, о себе, о любви — и еще — изумительно — о серебряном голосе оленя, о неярких просторах Рязанской губернии, о смуглых глазах Херсонесского храма, о красном кленовом листе, заложенном в Песне Песней, о воздухе, «подарке божьем»... Какой трудный и соблазнительный подарок поэтам — Анна Ахматова!..»

И потом, как могла подумать Марина Ивановна, что, изданная в 1940 году, книга Ахматовой может являть собой итог пути поэта? Как вообще в те времена поэт мог предстать перед читателем таким, каким он был на самом деле?!

Внутри себя! Эта книга и есть «непоправимо-белая страница»...

Внутри себя писала в эти, последние, годы своей жизни сама Марина Ивановна! Ахматова же о 1940-м сказала: «Мой самый урожайный год!» И о ночах, проведенных у кирпичной красной тюремной стены, написала уже в те годы Ахматова: «Как трехсотая, с передачею, под Крестами будешь стоять...»

Узнала я, как опадают лица,
Как из-под век выглядывает страх,
Как клинописи жесткие страницы
Страдание выводит на щеках,
Как локоны из пепельных и черных
Серебряными делаются вдруг,
Улыбка вянет на губах покорных,
И в сухоньком смешке дрожит испуг.
И я молюсь не о себе одной,
А обо всех, кто там стоял со мною
И в лютый холод, и в июльский зной
Под красною ослепшею стеною.

Но, верша свой скорый и суровый суд над книгой Ахматовой, Марина Ивановна все же не теряет интереса к автору и желания встретиться с нею и просит Бориса Леонидовича устроить их встречу, когда Ахматова будет в Москве. И встреча эта происходит 7 июня 1941 г. на Большой Ордынке в доме 17, в квартире 13 у Ардовых, в крохотной комнатушке, столько раз уже описанной в мемуарах. По тексту Али, записавшей все со слов Анны Андреевны в 1957 году, та говорила:

«Марина Ивановна была у меня, вот здесь, в этой самой комнате, сидела вот здесь, на этом же самом месте, где Вы сейчас сидите. Познакомились мы до войны. Она передала Борису Леонидовичу, что хочет со мной повидаться, когда я буду в Москве, и вот я приехала из Ленинграда, узнала от Б. Л., что М. И. здесь, дала ему для нее свой телефон, просила ее позвонить, когда она будет свободна. Но она все не звонила, и тогда я сама позвонила ей, т. к. приезжала в Москву ненадолго и скоро должна была уже уехать. М. И. была дома. Говорила она со мной как-то холодно и неохотно — потом я узнала, что, во-первых, она не любит говорить по телефону — «не умеет», а во-вторых, была уверена, что все разговоры подслушиваются. Она сказала мне, что, к сожалению, не может пригласить меня к себе, т. к. у нее очень тесно, или вообще что-то неладно с квартирой, а захотела приехать ко мне. Я должна была очень подробно объяснить ей, где я живу, т. к. М. И. плохо ориентировалась, — и рассказать ей, как до меня доехать, причем М. И. меня предупредила, что на такси, автобусах и троллейбусах она ездить не может, а может только пешком, на метро или на трамвае. И вот она приехала. Мы как-то очень хорошо встретились, не приглядываясь друг к другу, друг друга не разгадывая, а просто. М. И. много мне рассказывала про свой приезд в СССР, про Вас и Вашего отца, про все то, что произошло. Я знаю, существует легенда о том, что она покончила с собой, якобы заболев душевно, в минуту душевной депрессии — не верьте этому. Ее убило то время, нас оно убило, как оно убивало многих, как оно убивало и меня. Здоровы были мы — безумием было окружающее: аресты, расстрелы, подозрительность, недоверие всех ко всем и ко всему. Письма вскрывались, телефонные разговоры подслушивались; каждый друг мог оказаться предателем, каждый собеседник — доносчиком; постоянная слежка, явная, открытая; как хорошо знала я тех двоих, что следили за мной, стояли у двух выходов на улицу, следовали за мной везде и всюду, не скрываясь!

М. И. читала мне свои стихи, которых я не знала. Вечером я была занята, должна была пойти в театр на «Учителя танцев», и вечер наступил быстро, а расставаться нам не хотелось. Мы пошли вместе в театр, как-то там устроились с билетом и сидели рядом. После театра провожали друг друга. И договорились о встрече на следующий день. Марина Ивановна приехала с утра, и весь день мы не разлучались, весь день просидели вот в этой комнатке, разговаривали, читали и слушали стихи. Кто-то кормил нас, кто-то напоил нас чаем.

М. И. подарила мне вот это (А. А. встает, достает с крохотной полочки у двери темные, янтарные, кажется, бусы, каждая бусина разная и между ними еще что-то). — «Это четки»...

Рассказала, что мама, будучи у нее, переписала ей на память некоторые стихи, особенно понравившиеся А. А., и, кроме того, подарила ей отпечатанные типографски оттиски поэм — «Горы» и «Конца». Все это, написанное или надписанное ее рукой, было изъято при очередном обыске, когда арестовывали мужа или, в который-то раз, сына А. А.

Я рассказала А. А. о реабилитации (посмертной) Мандельштама, о которой накануне узнала от Эренбурга, и Ахматова взволновалась, преобразилась, долго расспрашивала меня, верно ли это, не слухи ли. И, убедившись в достоверности известия, сейчас же пошла в столовую к телефону и стала звонить жене Мандельштама, которой еще ничего не было известно. Судя по репликам Ахматовой, убеждавшей жену Мандельштама в том, что это действительно так, та верить не хотела; пришлось мне дать телефон Эренбурга, который мог бы подтвердить реабилитацию.

Сидим, разговариваем, сын Ардова принес нам чаю; телефонный звонок: жена Мандельштама проверила и поверила».

Есть и иные записи этой встречи Цветаевой и Ахматовой, и тоже со слов самой Анны Андреевны, и в каких-то деталях эти записи схожи, в каких-то несхожи, как и всегда это бывает, когда записи ведут разные люди в разное время и рассказчик что-то забудет, что-то прибавит...

Марина Ивановна об их встрече ничего не написала, а Ахматова в 1962 году:

«Наша первая и последняя двухдневная встреча произошла в июне 1941 г. на Большой Ордынке, 17, в квартире Ардовых (день первый) и в Марьиной роще у Н. И. Харджиева (день второй и последний). Страшно думать, как бы описала эти встречи сама Марина, если бы она осталась жива, а я бы умерла 31 августа 41 г. Это была бы «благоуханная легенда», как говорили наши деды. Может быть, это было бы причитание по 25-лет /ней/ любви, кот/орая/ оказалась напрасной, но во всяком случае это было бы великолепно. Сейчас, когда она вернулась в свою Москву такой королевой и уже навсегда (не так, как та, с кот/орой/ она любила себя сравнивать, т. е. с арапчонком и обезьянкой в французском платье т. е. decolleté grande garde 11), мне хочется просто, «без легенды» вспомнить эти Два дня».

По версии Али, Марина Ивановна переписывала для Анны Андреевны некоторые стихи, особенно понравившиеся ей, и, кроме того, подарила типографские оттиски «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца». Но о «Поэме Воздуха» Аля не упоминает, она, между прочим, не любила и не понимала эту поэму, не упоминает она также и о том, что Анна Андреевна читала Марине Ивановне «Поэму без героя», над которой в то время работала. А в записях самой Анны Андреевны говорится:

«Когда в июне 1941 г. я прочла М. Ц. кусок поэмы (первый набросок), она довольно язвительно сказала: «Надо обладать большой смелостью, чтобы в 41 году писать об арлекинах, коломбинах и пьеро», очевидно полагая, что поэма — мирискусничная стилизация в духе Бенуа и Сомова, т. е. те), с чем она, м. б., боролась в эмиграции, как с старомодным хламом. Время показало, что это не так» 12.

Может быть, именно этой ахматовской поэме, в которой вереницей проходят тени людей, «живших и бывших», людей, наделенных всеми их страстями, пороками и добродетелями, земной их правдой и неправдой, людей своего времени, своей эпохи, — Марина Ивановна и хотела противопоставить «Поэму Воздуха» и переписала ее за ночь. Поэму безлюдную, где даже нет теней!.. Поэму нетутошнюю, неземную, освобожденную от всего земного, поэму безвременную, поэму воздуха, поэму безвоздушного пространства, поэму пустоты.

Та Оптина пустынь,
Отдавшая — даже звон.
Душа без прослойки
Чувств. Голая, как феллах.

Поэт стремительно отрывается от всего земного, от самой земли 13 и уносится ввысь, в небо, ввинчиваясь в облака, преодолевая, пробивая воздушное пространство слой за слоем, туда —

В полную неведомость
Часа и страны.
В полную невидимость
Даже на тени.

Туда — где «больше не звучу», туда — где «больше не дышу», туда — где ничего, туда — в космическую пустоту...

Ахматовой «Поэма Воздуха» очень не понравилась, она считала ее кризисной, больной, и спустя двадцать лет говорила о том, что такую поэму можно написать одну, другой не напишешь, и что, быть может, даже и творческие причины были в гибели Марины Ивановны, забывая, между прочим, о том, что поэма эта была написана в 1927/!/году, и после этого Марина Ивановна еще много и много писала...

Оба поэта не приняли — не поняли — поэм друг друга, но встреча состоялась! Иначе бы на другой день Марина Ивановна не пришла снова, а Анна Андреевна сумела бы встречи избежать... Об отношениях Ахматовой—Цветаевой много говорится разного. Кто-то сравнил их отношения с отношениями Шумана и Шопена: Шуман преклонялся перед Шопеном, боготворил его, а тот снисходительно принимал это как должное. А кто-то договорился даже до отношений королевы и фрейлины! Королева, конечно, была, но представить фрейлиной Цветаеву?! Ахматова отлично понимала, что Цветаева большой поэт, и говорила об этом не раз, но она многого, очень многого в ней не принимала. И думается, точнее всего было сказано о них обеих Алей: «М. Ц. была безмерна, А. А. — гармонична: отсюда разница их (творческого) отношения друг к другу. Безмерность одной принимала (и любила) гармоничность другой, ну, а гармоничность не способна воспринимать безмерность: это ведь немножко не «comme il faut» с точки зрения гармонии». Правда, в 1940 году Марина Ивановна уже пересматривает свое отношение к стихам Ахматовой, и, как замечает Ахматова, — двадцатипятилетняя любовь оказалась напрасной!..

Да, встреча с Ахматовой состоялась, и в конце концов не столь уж важно, были действительно они в первый день их встречи вместе в театре, как записала со слов Анны Андреевны Аля, или на другой день Марина Ивановна провожала Анну Андреевну до театра Красной Армии от Харджива по Марьиной роще, и за ними неотступно шествовали двое, и Анна Андреевна потом, в 1965 году, в Париже скажет Никите Струве, что она шла тогда и думала: «За кем они следят, за мной или за ней...»

Скрещение Судеб. Меня все меньше