Не прошло и месяца, как Евгений Евтушенко говорил о своих планах — гулко отметить 85-летие нынешним летом. Не успел. В минувшую субботу, первого апреля, поэт, который больше чем поэт, ушел из жизни

Текст: Игорь Вирабов/РГ
Фото: Сергей Куксин/РГ

Он оставался единственным из тех, кому рукоплескал Политехнический. Казалось: откуда силы берутся — столько всего успевать? Теперь не стало и его. «Жить и жить бы на свете, но, наверно, нельзя».

Идут белые снеги. Нам бы успеть в жизни хоть десятую долю того, что успели шестидесятники.

В день смерти поэта Первый канал решил повторить трехсерийный фильм «Диалоги с Евгением Евтушенко», в котором поэт исповедовался (так он сам говорил) перед своим собеседником, писателем, историком культуры Соломоном Волковым. И наш разговор с Волковым — уже постскриптум — о феномене Евтушенко в русской культуре.

Соломон Моисеевич, первое, с чем для вас ассоциируется имя Евтушенко, — это…
Соломон Волков: … это два понятия — оттепель и шестидесятничество. С ними Евгений Евтушенко связан неразрывно. Эти понятия — историческое и художественное — во многом синонимичны, но совпадают не полностью. Чем дальше по времени мы отходим от них, тем больше осознаем их значительность. Вы же помните, как с началом перестройки наступил такой слом в отношении и к оттепели, и к шестидесятничеству: оба этих понятия стали истолковываться с оттенком явно негативным.

Конечно. И самих шестидесятников стали обвинять едва ли не во всех смертных грехах нашей истории.
Соломон Волков: А в последнее время все очевиднее, как шестидесятничество и оттепель не только восстанавливаются в своих правах на достойное место в истории Отечества, но вокруг них возникает новая аура. Новое сияние. Само по себе это невероятно интересное, но и, на мой взгляд, закономерное явление. А говорю я об этом сейчас, потому что — как Хрущев стал важнейшей фигурой оттепели, так и Евтушенко для меня — лидер, ключевая и самая резонансная фигура шестидесятничества.

В последнее время часто, прощаясь с такими крупными личностями, стали произносить фразу: «с ним ушла эпоха»…
Соломон Волков: …Но никогда на моей памяти это не было так справедливо, как в отношении Евтушенко. Говорю это совершенно искренне. Это фигура абсолютно феноменальная и сногсшибательная. Ему было 84 — возраст солидный, и все-таки хочется назвать его уход безвременным. Как бы парадоксально это ни звучало. Этот человек был фонтаном энергии, казалось, Евтушенко был всегда — и должен был бы всегда оставаться. Увы, человек смертен.

Вы говорите — феноменальный. В чем его феномен?
Соломон Волков: Это очень интересная вещь. Для понимания феномена Евтушенко (как и всего шестидесятницества) важно действительно вникнуть в атмосферу эпохи и отойти от привычных шаблонов. Видите ли, оттепель случилась бы и без Хрущева. Как ни странно, очень немногие вспоминают (если вообще вспоминают) и задумываются сейчас над фактами. А факты таковы. Вот Сталин умер 5 марта. Буквально в первые же дни после его смерти о радикальных переменах в образе жизни страны заговорили Берия и Маленков, а вовсе не Хрущев: и о том, что дело врачей сфальсифицировано, и о том, что с практикой культа личности надо кончать. Другое дело, что инициативу вдруг перехватил Хрущев — никто не ожидал, что он окажется хитрее и энергичнее других…

Да, но при чем тут Евтушенко? Какая между этим связь — не очень понятно.
Соломон Волков: Юному Евтушенко, по моему глубокому убеждению, потрафил сам Сталин. В 1952-м, буквально в один год, случились три странные вещи: он, не имевший аттестата зрелости, выгнанный с волчьим билетом, издает свою первую книжку «Разведчики грядущего». В тот же год его принимают в Литинститут и в Союз писателей. В условиях позднего сталинизма, когда все боялись шаг сделать в сторону, это было совершенно экстраординарно. Такое могло произойти только с прямой санкции с самого верха или из чьего-то желания этим верхам угодить — достаточно ведь было, чтобы вождь просто обмолвился: неплохой парнишка — и все, полунамека хватит, чтобы система сработала.

Ну да, это — как в ваших диалогах с ним — Евтушенко рассказывал: Хрущев после одной словесной перепалки подошел в нему на вечере в Кремле, «чтобы все видели, а то сожрут». Тоже хватило бы полунамека.
Соломон Волков: Конечно. Но тогда, еще при жизни Сталина, Евтушенко — нужно понимать, что ему тогда было всего лет двадцать, — умудрился написать и стихотворение о «врачах-убийцах». Позже он вспоминал, что его отговорили от публикации этого стихотворения в семье друзей, которым он прочел. Есть подозрение, что письмо с тем стихотворением он все же послал в газету. Напечатано оно не было — время было напряженное, все боялись недожать или пережать — так что письмо могли списать в архив. Так или иначе, но Евтушенко сам вспоминал этот свой юношеский стихотворный опыт.

Но дальше ведь в сознании молодого Евтушенко случился перелом, можно сказать, судьбоносный?
Соломон Волков: Переломными для него, как вспоминал сам Евтушенко, стали похороны Сталина — когда невозможно было пробраться к Колонному залу, где стоял гроб, и началась давка, вторая Ходынка. Никто, конечно, тогда не вел подсчета жертв, но лучшее описание случившегося кошмара дал как раз Евтушенко в своей автобиографической прозе. Он говорил, что ужас, который он испытал, навсегда подорвал его веру в Сталина.

Вот тут и любопытно это сравнение с Хрущевым. Если для того борьба со сталинизмом была скорее следствием и необходимостью в борьбе за власть — под знаком его колебаний и развивалась оттепель, что в итоге его и погубило, — то Евтушенко, наоборот, прошел безвозвратный путь от юного «сталиниста» до трибуна-антисталиниста, ставшего автором стихотворения «Наследники Сталина». Его напечатали с санкции Хрущева в «Правде», а публикация «Правде» значила не меньше, чем резолюция съезда. Это значило, что возврат к сталинизму невозможен и что такой возврат чреват для страны смертельной угрозой.

Это интересно и важно для понимания пути поэта. Он прошел этот путь очень быстро, став настоящим лидером шестидесятничества.

Громадная страна тогда вздрогнула и… влюбилась. Популярность у Евтушенко была бешеная. Стихами были исписаны тетрадки, поклонники штурмовали аудитории. Кто-то высокомерно называл шестидесятников «эстрадниками» — а это любви к ним не отменяло. Чем Евтушенко завоевывал эту любовь?
Соломон Волков: Для разных читателей он был разным. Мне тогда было лет 14-15. Чем он сразу привлек меня? Откровенностью. Разговором вслух о том, что было абсолютным табу. О чем-то очень человеческом, личном, интимном. «Ты спрашивала шепотом: / «А что потом? / А что потом?»/ Постель была расстелена, / и ты была растеряна…»

В поэзии послевоенных лет было много «барабанного боя» (так Евтушенко охарактеризовал свою первую книжку). Глотком свежего воздуха казалась робкая, наивная лирика Степана Щипачева: «Любовь не вздохи на скамейке / и не прогулки при луне». А тут вдруг… Был ли в СССР секс? Уверяю вас, был даже при Сталине. Постель была. Просто стихов о ней не было. В стихах и прозе жизнь соотносилась с функциональностью комбайнов, тракторов, станков. О том, что жизнь продолжается и после станка, — Евтушенко первый заговорил. И эти стихи — я помню — знали наизусть, повторяли, цитировали все вокруг меня.

Или еще, например: «А что поют артисты джазовые / в интимном, в собственном кругу / тугие бабочки развязывая?/ Я это рассказать могу». Это было то, что мы сейчас называем lifestyle — стиль жизни — этого прежде не было. Это заменяло всех Дейлов Карнеги с их книгами «Как завоевывать друзей», «Как перестать беспокоиться» — обучение современным жизненным правилам тоже взял на себя своими стихами Евтушенко.

Шестидесятники, как известно, еще и заново открыли Америку. Раздвинули границы мира. По крайней мере ездили по миру очень регулярно — и мир ведь их оценил?
Соломон Волков: Евтушенко первый заявил: «Границы мне мешают… / Мне неловко / не знать Буэнос-Айреса, / Нью-Йорка». Заявление о том, что он хочет увидеть мир, — тоже казалось неслыханным. До этого нам не нужен был «берег турецкий» — такой была официальная линия. А Евтушенко заговорил о том, что без этого нельзя, надо увидеть все своими глазами, все пережить и перечувствовать самим. Меня и моих сверстников это мало касалось — нам такая перспектива казалась вовсе несбыточной, но для круга Евтушенко это было важным сигналом…

Позже мне довелось общаться с такими яркими фигурами, как драматург Артур Миллер, поэты Стенли Кьюниц, Уилбур, Джей Смит, писатели Джон Чивер, Апдайк — на них на всех личность Евтушенко производила неизгладимое впечатление. Да о чем говорить, если он сумел очаровать даже таких двух заведомо скептически относившихся ко всему, что исходило из советской России, людей, как Георгий Адамович и Игорь Стравинский.

Шестидесятники, казалось, были дружны — но недолго. Время шло — и они все дальше расходились, стали даже враждовать друг с другом. Отчего?
Соломон Волков: Такого ощущения — коллективизм, плечо к плечу — не было даже у военных поэтов. Ваншенкин, Винокуров, Межиров, Луконин, Слуцкий — они и не могли заявить о себе в СССР как о какой-то группе, объединенной общими программными целями, особой идеологией, как «потерянное поколение» в Англии или «битники» в Штатах. А Евтушенко взял на себя эти функции — и вокруг него сформировались будущие шестидесятники. И надо отдать ему должное — он пронес это через всю свою жизнь. Единственный из всех. Все норовили разбежаться. Он пересказывал байку, которую любил повторять Андрей Вознесенский: о том, как в сумрачном лесу они попались в руки разбойников, и те привязали их к одному дереву, — эта вынужденная участь их и сроднила. Им же стало казаться, что важнее всего доказать, какие они разные, у них разные дороги и ничего общего. Надо отдать должное Евтушенко — он никогда не снимал посвящений бывшим женам, друзьям и сподвижникам, даже тем, кто от него отвернулся. А Белла Ахмадулина, скажем, посвящения Евтушенко сняла…

В новые времена Евтушенко стал депутатом Госдумы — но, кажется, после этого печального опыта он и уехал позже в Америку…
Соломон Волков: Все его депутатские достижения, кажется, ограничились тем, что он, избранный от Харькова, появился на заседании в вышитой рубахе до колен. Он добивался снятия ограничений и бюрократических преград при выезде за границу — ненужные анкетирования, собеседования, на которых выясняли, знает ли выезжающий имя секретаря компартии Нигерии или другие странные подробности.

Ему предлагали и пост министра культуры — он отказался. Наверное, поэт совсем не обязан иметь способности и вкус к работе чиновника. Но вот, скажем, писатель Андре Мальро во Франции не отказался — и оказался хорошим пропагандистом и организатором галльской культуры. Таких организаторских навыков у Евтушенко не было, хотя до последних дней его продолжала заботить мысль о том, какой должна быть национальная идея в России. Он считал — и с этим нельзя не согласиться, — что такой национальной идеей должна быть русская литература и поэзия. Я бы сказал вообще — русская культура. Что, между прочим, было продемонстрировано на открытии Олимпиады в Сочи в 2014 году. Эта тема прозвучала тогда на церемонии с необыкновенной мощью — и русская культура в целом, и такие ее сегменты, как русский авангард начала прошлого века. Вот так и оттепельное искусство, не сомневаюсь, войдет в золотой фонд русской культуры.

Вы рассказывали о том, что, работая над «Диалогами с Евтушенко» в Талсе, записали 50 часов разговоров с ним. В эфир пошло около 3 часов. Что же с остальными 47-ю часами?
Соломон Волков: Огромная часть этих 47 часов — декламация стихов, не своих очень часто, чужих. Евтушенко километрами помнил чужие хорошие стихи, они жили в нем. Это был человек, который состоял из поэзии — в этом была его притягательность, его величие — это было и его «ахиллесовой пятой». Он не мог не откликаться буквально на все происходящее вокруг. И у него была теория, что надо писать как можно больше — на такой волне возникает поэтическая удача. Может быть, для него это работало, может, он был прав. У кого-то это было иначе — скажем, Бродский меньше писал, отбирал тщательнее.

Зато Евтушенко, в отличие от Бродского, оставался объединяющим голосом. Феноменальна его любовь к чужим стихам, ему не нужно было притворяться чтоб восхититься чьей-нибудь удачной поэтической строчкой. Он мог кинуться с объятьями к поэту, который был от него далек, даже на него нападал, — зато Евтушенко понравились его стихи!

Евтушенко и другие шестидесятники умели жить как-то так — лихо и часто безоглядно. Это свойство нынешними литераторами утрачено?
Соломон Волков: Да, утрачено. Все крупные фигуры, которые я знаю, по сравнению с шестидесятниками, очень осторожны, рассудительны, все высчитывают точно. Сказать что у шестидесятников все было исключительно спонтанно, тоже нельзя — но их эмоциональность была в разы больше, чем у современных классиков. Сила этой эмоции у шестидесятников была такова, что она захлестывала все посторонние соображения. В этом у Евтушенко много общего с Ростроповичем. Про того говорили: ну да, он поехал к Берлинской стене играть для самопиара. В ответ мне всегда хотелось спросить: а ты — взял свою виолончельку, поехал к Берлинской стене? Нет, поехал Ростропович.

Евтушенко много раз значился среди кандидатов на Нобелевскую премию. Если б ему дали — это же было бы справедливо?
Соломон Волков: Всем им, шестидесятникам, хотелось Нобелевской премии. Мне кажется, в последние годы Евтушенко слишком много сил направил на то, чтобы обратить на себя внимание Нобелевского комитета. Он не понимал, что это безнадежно, потому что эти люди в твидовых пиджаках с нарукавниками — их психология сформировалась в 60-е годы, они и Дилану дали премию — как своей молодости. А Евтушенко тогда, после выхода своей «Преждевременной автобиографии» — это был его пик — уже начал выходить из этой обоймы. Заметьте: все абсолютно друзья Бродского получили Нобелевскую премию — недавно скончавшийся Дерек Уолкотт, Октавио Пас, Чеслав Милош, — и это все не случайно, это результат скоординированных усилий. И одновременно дискредитировались возможные оппоненты, кандидаты из других сфер. Он не понимал, что это невозможно, — но его неукротимая энергия двигала его в этом направлении.

Вы назовете Евтушенко классиком русской литературы?
Соломон Волков: Если бы я сейчас собрал лучшие стихи Евтушенко — получился бы совсем не тоненький том. Причем сюда вошли бы и ранние стихи, — он был виртуозом поэтического языка с юных лет. Стихи 15-летнего школьника Евтушенко напоминают и лицейские стихи Пушкина: когда мальчик уже все умеет, но пока не знает, что с этим умением сделать. А главное, такой сборник, где видно место каждого стихотворения поэта в общем движении эпохи, — открыл бы, безусловно всем, кто еще не понял, какое огромное место Евтушенко уже занял в истории русской литературы.

Трёхсерийный телефильм «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко». Режиссёр Анна Нельсон. Первый канал.

Фильм начинается с закадрового монолога Соломона Волкова. Он получил письмо от Евгения Евтушенко, «с которым знаком уже почти сорок лет»:

«Дорогой Соломон, у меня есть к тебе предложение. Я готов к разговору. Если тебя это заинтересует, наш разговор станет единственным большим интервью, подытоживающим все эти 80 лет жизни поэта, которого при жизни называют великим в разных странах. А правда это или неправда - надо ещё в этом разобраться. Вот и разберись, если, конечно, тебе это интересно. Честно говорю, что я сейчас не дал бы такого интервью ни одному человеку в мире кроме тебя.

Твой друг Евтушенко».

В кадре Соломон Волков с чемоданом направляется в аэропорт. За кадром он объясняет, что многие годы думал о беседе с Евтушенко, «чьим стихам жадно внимали ревущие стадионы от Москвы до Сантьяго». И хотя фильм только начинается, мы понимаем, что на вопрос Евтушенко: - «Великий я поэт или нет?» ответ будет дан положительный: «Да, великий!» - иначе для чего же было собирать чемодан и ехать в такую даль.

Фильм называется «Соломон Волков. Диалоги с Евгением Евтушенко», и те, кто не смотрел его, могут решить, что это авторская картина, что, побывав у Евтушенко в городе Талса, штат Оклахома, Волков организовал - отобрал и смонтировал - полученный материал, и вот перед нами три серии диалогов.

На самом же деле сценарист и режиссёр фильма Анна Нельсон. Евтушенко и Волков, судя по всему, не такие уж закадычные друзья - они просто знакомые, которые видятся редко и обращаются друг к другу на «вы». Практически никаких диалогов в фильме нет, а есть монологи Евтушенко, который рассказывает истории, читает стихи и даже поёт, а Соломон Волков время от времени подаёт реплики и вовсе не ведёт интервью, а присутствует при выступлении Евтушенко.

О чём же рассказывает Евтушенко? О своих жёнах и любовницах. О том, как КГБ подрядило какую-то литовскую манекенщицу забраться в постель к Евтушенко на предмет сбора информации и положительного влияния на поэта. А подрядив, требовало у неё отчёта и посылало ей шифрованные послания, типа: мы очень вами довольны, продолжайте поднимать ему настроение. Настроение необходимо было исправлять, поскольку Евтушенко так был расстроен советским вторжением в Чехословакию, что подумывал о самоубийстве. (Реплика Волкова: - А как собирались действовать: повеситься, таблетки принять, вены вскрыть?)

О чём ещё рассказывает поэт?

О том, что Марлен Дитрих, явившись в гости к Евтушенко по собственной инициативе разделась до гола и забралась на стол. Для чего? Видимо, чтобы сделать поэту приятное.

О том, что Роберт Кеннеди однажды, провожая Евтушенко до сортира, вдруг завёл его в душ и, пустив воду, сообщил, будто Синявского и Даниэля выдали американские спецслужбы. А это, разъясняет закадровый голос, каким-то хитрым образом разрушило планы «железного Шурика» Шелепина и его компании по устранению Брежнева. Разобраться в этом довольно трудно, но, по словам поэта, дело было вот как. Из ванной комнаты Роберта Кеннеди Евтушенко отправляется прямо в ООН к советскому представителю товарищу Федоренко и с его помощью отсылает в Москву шифрованную телеграмму: так мол и так, не бойтесь КГБ, не думайте, что оно всесильно, это не КГБ заловило Синявского с Даниэлем. Узнав об этом, КГБ прямо в Нью-Йорке начинает запугивать поэта, и если бы не Федоренко неизвестно выбрался бы Евгений Александрович живым из этой передряги. В результате КГБ посрамлено, там новое начальство, Брежнев спасён, и когда Евтушенко возвращается в Москву, в его честь закатывают банкет. И не просто банкет - а Банкет. Банкет на 500 персон. (Как тут не вспомнить Ивана Александровича Хлестакова: «На столе арбуз - в семьсот рублей арбуз»).

В другой раз тот же Роберт Кеннеди поделился с Евтушенко, что хочет стать президентом исключительно для того, чтобы найти убийц своего брата. Вероятно, Роберт Кеннеди рассказал об этом ещё кому-нибудь кроме меня, говорит поэт, потому его и убрали. (Палестинец Сирхан Сирхан, который заявил, что убил Кеннеди за то, что тот поддерживает Израиль, вообще в фильме не упоминается).

Чего только не случалось с поэтом! То он лично успокаивает Фиделя Кастро, впавшего в истерику после того, как Хрущёв, не посоветовавшись с ним, решил забрать свои ракеты с Кубы. То на его глазах вьетнамская девушка пристреливает советского военного советника, который уселся за зенитную установку, что было нарушением правил - ведь наши советники не воевали во Вьетнаме!

То будучи в гостях, Евтушенко «случайно узнаёт» о готовящемся аресте Солженицына. Евгений Александрович выходит на улицу, забегает в первый попавшийся телефон-автомат и звонит аж самому Андропову. «Если, - говорит он, - Солженицына арестуют, я умру на баррикадах».

Воистину: поэт в России больше чем поэт!

Да и с самых первых дней своей карьеры, едва принятый в Союз писателей, ещё до «ревущих стадионов», Евтушенко ведёт себя настолько свободно, никого не боясь, что все вокруг думают - за ним значит кто-то стоит. Кто это мог бы быть? Только лично сам Сталин.

Приключениям поэта отданы две серии фильма. Третья целиком посвящена одной теме - взаимоотношениям Евтушенко с Иосифом Бродским. Тут становится понятным и выбор интервьюера: Соломон Волков - автор известной книги разговоров с Бродским.

«Отношения с Бродским стали без преувеличения главной драмой жизни Евтушенко, - комментирует за кадром Соломон Волков. - Судьба так распорядилась, что я оказался единственным собеседником обоих. И теперь, как некий медиум, я могу попытаться восстановить ход событий этой болезненной истории, не склоняясь ни на чью сторону».

Очень возможно, что Соломон Волков действительно не собирался склоняться на чью-то сторону. Но хотя его имя вынесено в название трёхсерийного рассказа, у этих серий есть режиссёр, который организовывает повествование, расставляет акценты, и, в итоге, именно режиссёр подводит зрителей к определённым выводам.

О выводах мы поговорим позже, а сначала об истории. О «болезненной истории», как она рассказана в книге Волкова и в фильме Анны Нельсон.

Утром 10 мая 1972 года Бродскому позвонили из ОВИРа. Ему предложено было заполнять анкеты на выезд. «А если я откажусь эти анкеты заполнять?» «Тогда, Бродский, - сказали ему, - у вас в чрезвычайно обозримом будущем наступит весьма горячее время».

Отъезд назначили на 4 июня. Бродский разобрался с бумагами в Ленинграде и отправился в Москву получать визу. И в Москве знакомый ему сообщил, что с ним хочет встретиться Евтушенко.

В конце апреля, - рассказал Евтушенко Бродскому, - когда я возвращался из Америки, у меня на таможне арестовали багаж. Я позвонил «своему другу, которого я знаю давно, ещё с Хельсинкского фестиваля молодёжи» и отправился к нему в КГБ, чтобы этот багаж вызволить. (Имя друга Евтушенко назвать отказался, и Бродский решил, что Евтушенко беседовал с самим Андроповым).

Друг обещает - багаж будет освобождён. «И тут, находясь у него в кабинете, я подумал, что раз уж я здесь разговариваю с ним о своих делах, то почему бы мне не поговорить о делах других людей?»

«Как вы обращаетесь с поэтами, - сказал Евтушенко своему другу, - вот например Бродский».

А что Бродский? Принято решение о его выезде в Израиль.

«Коли уж вы приняли такое решение, - сказал Евтушенко, - /.../ я прошу вас - постарайтесь избавить Бродского от бюрократической волокиты и всяких препятствий, сопряженных с выездом».

Так всё это запомнил Бродский и много лет назад рассказал Соломону Волкову. Сегодня, глядя в камеру, Евтушенко подтверждает смысловую канву этого рассказа.

Не согласен он только с выводом, который сделал Бродский.

Я понимаю, - сказал Бродский Волкову, - «что когда Евтушенко вернулся из поездки по Штатам, то его вызвали в КГБ в качестве референта по моему вопросу. И он изложил им свои соображения. И я от всей души надеюсь, что моя высылка произошла не по его инициативе. Надеюсь, что это не ему пришло в голову. Потому что в качестве консультанта - он, конечно, там был».

А дальше произошло следующее. В Нью-Йорке Бродский рассказал эту историю - вместе со своим выводом - приятелю Евтушенко Берту Тодду, декану славянского факультета Квинс-колледжа. Тодд, естественно, сообщил Евтушенко, и появившись в очередной раз в Америке, Евгений Александрович захотел объясниться с Бродским. В результате Бродский ему сказал: хочешь, чтобы я объявил твоим корешам, будто я тебя неправильно понял? Пожалуйста, я это сделаю. Бродский с Евтушенко отправляются в китайский ресторан, где их ждал Берт Тодд и ещё какие-то евтушенковские приятели. И в этом ресторане, постучав вилкой по стакану, чтобы привлечь внимание, Бродский объявляет: «Вполне возможно, что произошло недоразумение. Что я тогда в Москве Женю неправильно понял».

Но и это ещё не конец. В телефильме «Диалоги с Евгением Евтушенко» поэт рассказывает, что годы спустя на похоронах Берта Тодда литератор Владимир Соловьёв с ехидной улыбочкой передал ему копию письма, отправленного Бродским президенту Нью-Йоркского Квинс-колледжа. Закадровый голос сообщает зрителям: «Автор этого письма - Бродский. Читать его сейчас, прямо скажем, просто неловко. В нём Бродский пытается убедить президента Квинс-колледжа не принимать на работу Евтушенко, мотивируя это тем, что Евтушенко - противник Америки».

Кому принадлежит закадровый голос? Надо думать Соломону Волкову. Но в кадре Волков, сидящий напротив Евтушенко, всё же не так однозначен. «Давайте, - говорит он своему собеседнику, - вспомним сейчас всю ситуацию с этим письмом, иначе разговор будет непонятным».

И тут выясняется, что письмо Бродского вовсе не о Евтушенко, а о переводчике Барри Рубине, профессоре Квинс-колледжа, которого собираются уволить по сокращению штатов. «Трудно представить больший гротеск. Вы готовы вышвырнуть человека, который свыше трех десятилетий изо всех сил старался внедрить в американцев лучшее понимание русской культуры, а берёте типа, который в течение того же периода систематически брызжет ядом в советской прессе». Бродский цитирует тут стихотворение Евтушенко «Свобода убивать», но мог было бы процитировать и поэму «Мама и нейтронная бомба», и немало других политически правильных стихов.

Евтушенко посвящено в письме всего 7 строчек.

«Какое счастье, что при жизни Бродского я не знал об этом письме, - говорит Евтушенко. - Потому что если бы я узнал об этом, я не знаю, чем бы это кончилось, я вам честно говорю. Я может быть его ударил бы - просто по лицу».

Евтушенко обижен, оскорблён, но всё же, главный вопрос - почему, почему так получилось?

Почему?

У Вознесенского есть такие стихи, - говорит Соломон Волков, - это не о вас ли с Бродским?

Почему два великих поэта,

проповедники вечной любви,

Не мигают, как два пистолета?

Рифмы дружат, а люди - увы...

Обратите внимание: слово произнесено - два великих .

Не знаю о нас ли, отвечает Евтушенко, и тоже цитирует стихи. Стихи Георгия Адамовича:

Всё - по случайности, всё - поневоле.

Как чудно жить. Как плохо мы живём.

Понятно, никто ни в чём не виноват. Всё происходило либо по случайности, либо поневоле.

Правда Владимир Соловьёв утверждает, что никакого письма он Евтушенко не передавал, а на следующий день после похорон Тодда прочёл поэту касающийся его абзац по телефону.

Впрочем, не думайте, что, сославшись на неточность, я подвергаю сомнению самый факт существования письма. Альберт Тодд умер в ноябре 2001 года, двенадцать лет прошло. Да и вообще, так ли это важно - целое письмо читал Евтушенко или один абзац. Я другое хочу сказать - перед нами не свидетельство под присягой, а устный рассказ. Некий художественный жанр, и так к нему и надо относиться. Не напирая на те или иные детали, а стараясь понять сверхзадачу рассказчика.

Открывая книгу «Разговоры с Иосифом Бродским», мы знаем, что у этой книги есть автор, который организует материал в соответствии со своими идеями и представлениями. И мы верим этому автору. Но авторитет Соломона Волкова не может гарантировать достоверности того, что рассказано в фильме «Диалоги с Евгением Евтушенко» - у фильма свой автор, который строит его в соответствии со своими задачами. И если Соломон Волков пытается разобраться в отношениях Иосифа Бродского и Евтушенко «не склоняясь ни на чью сторону», то Анна Нельсон - склоняется, изо всех сил, стараясь представить Евтушенко если не жертвой паранойи Бродского, то уж точно жертвой обстоятельств.

Вот примеры. Дважды Евтушенко повторяет в фильме, что «Бродский был освобождён по моёму письму». Мы знаем о письме Жана-Поля Сартра, известно, что об освобождении Бродского из ссылки ходатайствовали итальянские коммунисты, но заявить, что Бродский был освобождён по просьбе Евтушенко, это по меньшей мере фантазия. И режиссёр не только могла, но и должна была как-то эти слова откомментировать.

Или ещё. В книге Волкова вслед за рассказом о беседе Евтушенко в кабинете большого человека из КГБ, идут такие слова Бродского: «Но вот чего я не понимаю - то есть понимаю, но по-человечески всё-таки не понимаю - это почему Евтушенко мне не дал знать обо всём тотчас? Поскольку знать то он мне мог дать обо всём уже в конце апреля. Но, видимо, его попросили мне об этом не говорить».

Разве это не доказательство более тесной связи Евтушенко с КГБ, нежели та, которую он сегодня рисует? Но режиссёр и не думает включать эти слова в фильм.

Или ещё одна история, которой заканчивается в книге Волкова глава «Высылка на Запад». После того, как в китайском ресторане Бродский объявил евтушенковским приятелям, что, возможно он Женю неправильно понял, у Волкова идёт следующий текст:

«Встаю, собираюсь уходить. Тут Евтух хватает меня за рукав:

Иосиф, я слышал, ты родителей пытаешься пригласить в гости?

Да, представь себе. А откуда ты знаешь?

Ну, это неважно, откуда я знаю... Я посмотрю, чем я смогу помочь...

Буду тебе очень признателен».

В фильме Евтушенко подтверждает этот разговор и даже прибавляет: «И я это сделал. Его мама приходила ко мне, и я дал ей письмо в КГБ, которое она отправила, но ничего не получилось».

В книге Волкова, однако, история завершается иначе:

«Проходит год или полтора, и до меня из Москвы доходят разговоры, что Кома Иванов публично дал Евтуху в глаз. Потому что Евтух в Москве трепался о том, что в Нью-Йорке к нему в отель прибежал этот подонок Бродский и стал умолять помочь его родителям уехать в Штаты. Но он, Евтушенко, предателям Родины не помогает. Что-то в таком роде. За что и получил в глаз!»

Никогда не поверю, что Соломон Волков упустил случай напомнить - по крайней мере закадровым комментарием - об этой истории. Даже если это апокриф. Впрочем, вряд ли апокриф, ведь послесловие к первому русскому изданию книги Волкова написал именно Вячеслав Всеволодович Иванов, и он ничего не опровергал.

В фильме Евтушенко рассказывает - довольно пунктирно рассказывает, - как его вербовало КГБ. Комитетчик не просил его стучать на знакомых, задачи, судя по всему, ставились более абстрактные. Евтушенко отказался, сославшись на свою болтливость - мол, не удержусь, раззвоню.

Но - не раззвонил. И сохранил телефончик. И называл того самого вербовщика своим другом (правда до поры до времени не называя его имени). Ведь не эта же первая короткая встреча переросла в дружбу? Значит были и другие встречи поэта-трибуна и генерала, который был заместителем начальника, а потом и начальником 5-го управления КГБ (задачей которого была борьба с «антисоветчиной»). Генерала звали - точнее, зовут - он жив-здоров - Филипп Денисович Бобков.

«Евтушенко никогда не пренебрегал полезными контактами», - сообщает закадровый голос.

Был ли Евтушенко «консультантом» КГБ? Ну, разумеется, в его трудовой книжке не стояло такого штампа, и в платёжной ведомости Комитета не числилась фамилия Евтушенко.

Евтушенко просто встречался с другом. Иногда. И если он мог позвонить другу, то и друг мог позвонить ему. И встретиться. Для дружеского разговора.

Так уж получилось. По случайности или поневоле.

Заканчивается третья серия фильма. Вступает духовой оркестр. Родина Евтушенко - сибирская станция «Зима». Один из музыкантов объявляет: «Песня «Вальс о вальсе» на стихи Евтушенко». «Местный оркестрик трогательно дудит в честь своего поэта ржавой медью, - комментирует за кадром Соломон Волков. - Можем ли мы сказать, что Евтушенко поэт для народа, а Бродский для элиты? Да, разумеется, Нобелевская премия Бродского для многих весомый аргумент в его пользу. Да, философия Бродского многомернее, богаче, сложнее и вряд ли кто-нибудь будет с этим спорить. Но в любом уравнении есть две стороны, и я убеждён, что даже одна по-настоящему народная песня делает её автора великим поэтом».

Соломон Волков не зря ехал в Талсу, бригада Анны Нельсон не зря тратила деньги на путешествие в Америку. Вывод объявлен. Два великих поэта - один велик по своему, другой иначе, но тоже велик.

Но, очевидно, задача фильма этим не исчерпывается. Ведь он не только о двух поэтах, но и о времени. А время, внушает нам фильм, было такое... Сами знаете - какое.

Каждый в чём-то виноват. Ведь не со зла и не корысти ради (как говаривал один бессмертный персонаж) - всё по случайности, всё поневоле.

Каждый в чём-то виноват. И значит не виноват никто.

Думаю, ради такого вывода Анна Нельсон и снимала свой фильм.

Вывода, с которым Бродский вряд ли бы согласился.

«Конечно, времена меняются, и кто прошлое помянет, тому глаз вон. Но «конец истории», мистер Президент, не есть еще конец этики. Или я не прав?»

Это как-раз из того самого письма Бродского президенту Квинс-колледжа.

Портреты Иосифа Бродского и Евгения Евтушенко работы Михаила Лемхина

Эти Диалоги - записанное на камеру интервью Евтушенко, которое стало своего рода исповедью поэта.

Родилась идея Диалогов при необычных обстоятельствах. Евтушенко, начиная с 70-х годов, полемизировал с Иосифом Бродским - единственным поэтом, которого считал себе ровней и соперником. Этот заочный спор Евтушенко с Бродским сводился по сути к главному вопросу - болевой точке: кто из них является первым поэтом современной России. В этом споре важнейшее значение приобрели опубликованные много лет назад диалоги Иосифа Бродского с Соломоном Волковым.

Писатель, музыковед Соломон Волков получил известность как интервьюер Дмитрия Шостаковича («Свидетельство») и Иосифа Бродского («Диалоги с Иосифом Бродским»). Обе книги, вышедшие за рубежом еще в советские времена, вызвали большой резонанс. Беседы с Шостаковичем радикально изменили имидж композитора на Западе, а беседы с Бродским - «расшифровали» личность поэта для широкой аудитории. Обе книги стали для России культурологическими вехами.

Толчком в создании этого фильма стало письмо Евтушенко Волкову:

«Дорогой Соломон! У меня есть к тебе предложение. Я готов к разговору. Если тебя это заинтересует, наш разговор станет единственным большим интервью, подытоживающим все эти 80 лет жизни поэта, которого при жизни называют великим в разных странах. А правда это или неправда - надо еще разобраться.

Я благодарен тебе на всю жизнь за то, что ты - единственный человек на свете, который возражал Бродскому, когда он незаслуженно оскорблял меня. Это в моих глазах дорого стоит. Ни в коем случае это интервью не связано ни с какими мстительными мыслями. Я считаю Бродского человеком, с которым мы ещё не договорили. (...) Может быть, эта история, которая произошла между нами, (...) послужит предупреждением всем другим, (...) чтобы не терять друг друга при жизни. Не терять взаимопонимания»…

Они встретились в городе Талса, штат Оклахома, где Евтушенко живет и работает уже более 20 лет. Эта напряженная беседа, которая длилась 10 дней и уложилась в 50 с лишним часов, проходила в присутствии корреспондента Первого канала Анны Нельсон, которая начала работу над трехсерийным документальным фильмом. Его показ начнется 22 октября. Итогом стала самая подробная искренняя и эмоциональная киноавтобиография поэта - начиная с его детства до последних событий. Зритель увидит Евтушенко, откровенно рассказывающим о многих, прежде скрытых эпизодах своей длинной жизни. В фильме использованы уникальные фото- и видеоматериалы.

На вопрос, не повлияло ли присутствие камер на ход разговора Волкова с Евтушенко, Анна Нельсон отвечает:

Напротив, камеры придавали остроту диалогу, они подстегивали тяжело больного Евтушенко к еще большей эмоциональности и откровенности. Все участники съемки оказались свидетелями некоторого чуда: по команде «Мотор!» Евтушенко мгновенно преображался, забывая о своем возрасте и недуге. «Свет Юпитеров» вливал в него силы.

По словам Волкова, перед ним во всей ее яркости и противоречивости раскрылась не только личная судьба Евтушенко, но и значение и уникальность всей эпохи 60-х годов, которая после многих лет недооценки и иронического к ней отношения, вновь предстает перед нами как один из важнейших этапов жизни России в 20 веке.

В первой серии фильма Евгений Евтушенко рассказывает о своей подлинной фамилии и о разводе родителей, которого не было; о событиях в Чехословакии и как он оказался на грани самоубийства; о том, как его дядя поразил американского писателя Джона Стейнбека; о браке с поэтом Беллой Ахмадулиной и Галиной Сокол-Лукониной; о процессе над Синявским и Даниэлем и тайной беседе с Робертом Кеннеди; о столкновении с Хрущевым на встрече вождя с творческой элитой.